Со скобочками полегче.
>Соло на ундервуде
Какое-то туалетное чтиво вроде сборников анекдотов, продававшихся на вокзалах. Я на застольях слышу афоризмы и истории из жизни поинтереснее. На нём моё знакомство с Довлатовым закончилось в своё время. Думаю отыскать как-нибудь в букинистике что-нибудь из нормальной прозы, потяжеловеснее - "Зону" там, "Заповедник" тот же, дать второй шанс. Не знаю, какого хуя здесь какое-то время назад этот огрызок форсили как нечто гомерически смешное и как конец, с которого стоит в автора вообще заходить.
Хуле там интересного ты нашёл? Даже наши либерахи называют его в лучшем случае писателем второго ряда, намекая что у него не хватило талантишка, хотя идиологически он верный — антисоветчик. Человек, который всю жизнь обплёвывал проклятый совок, но существовать вне его парадигмы не мог ни как человек, ни как "писатель". По правде сказать, я бы его писателем не назвал, это всё тот же журналист, который пишет очерки, сдобренные вездесущей водкой и нафталиновым антисоветским душком. Возможно, тебе покажется, что я большой поклонник советской власти, но это не так — просто Серёжа бесконечно ноет на её счет.
Не смотря на то, что лично я оценил то же "Соло" на пять баллов, достоинств, кроме того, что это смешно, у него никаких нет. Какие-то полубографичные (одни и те же сюжеты отличаются в разных книгах) анекдоты. Как Серёжа пил. Как Серёжа баб ебал. Как Серёжа при помощи хуя, водки и конформизма боролся с проклятым совком. Вы слышали, Серёжа баб много ебал? Ну, слава Богу. Наливай ещё.
И как человек говно был.
По мне, Довлатов характерен в первую очередь постоянной, внятно проговоренной жалостью к себе, обставленной целым ритуалом.
То есть, это не та жалость, с которой вы можете делать что вам заблагорассудится - потакать ей или ее игнорировать. За долгие годы тренировок советского интеллигентного человека вызывать к себе жалость она выросла в целое искусство. Она хитрая - то, что называется, с подходцем.
Человек не говорит прямо – я хороший. Он сперва расскажет, какое он говно, как он всех обидел и как ему поделом.
Потом окажется, что и все кругом – не без того же греха. Конечный пункт этой многоходовой генерализации выглядит следующим образом: ребята, не нужно меня жалеть. Я ничем особенным не выделился. Я такой же, как вы – добрый, хороший и одинокий.
Ну, может, немножко лучше, чем вы. Потому что, в отличие от вас, многое вижу и примечаю. Вот вы живете и не знаете, что милосердие выше справедливости, к примеру. А я знаю.
Но ведь это еще не повод меня жалеть. Совсем, совсем не повод. И вообще – это я не жалюсь. Это я просто так.
Но мы-то все – теперь я имею в виду читателей – тоже интеллигентные люди. Мы-то понимаем, какое мы будем говно, если не пожалеем такого хорошего, доброго и одинокого человека. Который, к тому же, открыл нам глаза на непростые отношения милосердия и справедливости.
В сущности, схема такого рода нытья исчерпывающе описывается хармсовской фразой «Почему, почему я лучше всех?» Но мы, как интеллигентные люди, уже согласились и этого не замечать.
В принципе, сильно хлопать жопой по стулу на сей предмет – глупо: это хоть и надоедливое, но совершенно безобидное сумасшествие. Единственная его опасность в его вирулентности.
То есть, эта уникальная способность жаловаться, одновременно сохраняя лицо, но при этом доставая всех, – она как нельзя лучше подходит для публичных ресурсов, а потому неизбежно должна была попасть и в богоспасаемое заведение, ЖЖ называемое. И попало. Большая часть здешнего так называемого литературно оформленного нытья сделано по той же схеме и иногда даже интонационно не скрывает своего генезиса в довлатовских книжках.
Мол, это я ничего. Это я так. Все нормально. Не надо меня жалеть. Что вы.
Ну и, разумеется, сверху остроумная, литературно обработанная фраза про жизнь.
Снизу остроумная, литературно обработанная фраза про жизнь.
В одном месте – неявное примечание о том, что мир кругом говно и не отличает милосердие от справедливости.
Оно и понятно - если хорошему человеку плохо, то должна же где-то быть тому причина.
И еще одна литературно обработанная фраза про жизнь.
А там уже и сборник рассказов можно печатать.
> Очень нравится его манера написания.
Очень бесит твоя.
>это не та жалость, с которой вы можете делать что вам заблагорассудится
А меж тем, это как раз именно такая "жалость" (нет там никакой жалости, есть упоение своим необъятным эго, которое слишком велико, чтобы общество его вместило.
И жил он именно так — делал то, что заблагорассудится, списывая это на то, что, конечно, человек слаб, но он, как гений, по-другому не может.
Так, наливай давай, распизделся.
>она как нельзя лучше подходит для публичных ресурсов, а потому неизбежно должна была попасть и в богоспасаемое заведение, ЖЖ называемое. И попало
Бляяя, как вспомню всех этих ыгуанычей, чурканов, апачей и прочих унылых д'артаньянов, писавших по схеме "как же хуево, что все вокруг пидарасы и дураки, один я стою красивый весь в белом", так вздрогну, хорошо что ЖЖ сдохло нахуй.
Но много читать его смысла нет, везде одно и то же, вроде и приятно, но не запоминается. Из произведений самое серьезное - "Зона", тем более, я сам из тех мест буду.
Еще запомнились "Заповедник" и "Чемодан".
Довлатов хороший, просто он не великий. В этом нет ничего плохого, в том, чтобы не быть великим. Просто либерашки того времени подняли его на щит, аки икону, а он таким уж прям героем не был. Просто талантливый мужик.
Что характерно, каждый из них обладал "талантом" вполне сравнимым с довлатовским. Просто у них формат был другой, хотя книжки из ЖЖ постов делают вполне правда читать их невероятно тяжело из-за долбоёбской ЖЖ-шной структуры
>>695154
Угу, очень занятный. На уровне пикрелейтед.
Эге, как хейтерков Донатыча порвало. По мне так ничего писатель, качественный беллетрист. Сборник "Чемодан" довольно неплох. С рассказа "Когда-то мы жили в горах" ржал как птеродактиль, т.к. не по наслышке знаком с образом действий армян (одно время жил в городе, где их дохуища).
Также запомнился рассказик "Мой старший брат", этакая повесть про гиперальфача, который везде свой.
Пара метких фраз у него в каждом произведении есть. В том же "Старшем брате" про гибель офицера "у них работа такая - умирать".
"Зона" мне показалась самым слабым опусом Довлатова, какая-то она сумбурная и невнятная. Ну, сняли по ней "Комедию строгого режима", и на том спасибо. Остальное у него - действительно в основном байки различной степени годноты, та же "Иностранка" например или "Заповедник", в котором тем ге менее есть меткий кусок в диалоге гебиста с главгероем, где первый говорит, что колхозникам свобода не нужна, так как они кже которое поколение землю обрабатывать разучились.
А тебе, ОП, порекомендую "Ножик Сережи Довлатова" Веллера. Это такой же окололитературный анекдот, как и "Соло на ундервуде", но растянутый до размеров повести. Многое узнаешь про Донатыча и его путь, а также про людей которые были с ним в одной тусе.
Ознакомься также с его (Довлатова) передачами на Радио Свобода, он в них довольно досконально описывает некоторые аспекты жизни Совка, например то, с каким тудом доставали книги, или как жилось простым шоферам.
>Эге, как хейтерков Донатыча порвало.
Так им невыносимо, что он такой, ну... неидеальный. Пьянь и распиздяй, любит пожалеть себя, еврей армянского разлива, ну и так далее. Они-то себя мнят охуеть титанами духа (хотя на самом деле они жирные пропердывающие диваны ничтожества), а тут человек не стесняется быть таким, какой он есть на самом деле. Неидеальным. Бухает, грустит, падает спьяну во весь рост с ужасным грохотом, и так далее. Вообще если с кем Довлатова и сравнивать, то с Буковски. У него то же самое. Неидеальный человек в неидеальном мире. А у этих, какающих фиалками, от этого постоянная попоболь. Вообще на моей памяти Довлатов единственный писатель, который даже про зону умудрился написать по-доброму и спокойно. Несмотря на то, что был надзирателем.
И действительно: в русском зарубежье были писатели на несколько голов выше Довлатова — тот же Горенштейн, не говоря уж об Аксенове или Мамлееве. Были писатели серьезнее и глубже, как тот же Игорь Ефимов, с его несколько доморощенной «Практической метафизикой», но с отличной психологической прозой. В Ленинграде после довлатовского и ефимовского отъезда остались Александр Житинский, Валерий Попов, Виктор Голявкин, в Таллинне — Михаил Веллер. Все люди не последние. Но пришел Довлатов — и своими байками с сильным брайтонским акцентом, с умеренным психологическим надрывом, с несколькими точными и изящными определениями среди общеизвестных и расплывчатых истин убрал всех. И тут же стал издаваемым и переиздаваемым. По нему проводились конференции, его способ строить фразу, чтобы все слова начинались с разных букв, был возведен в перл создания, а средняя интеллигенция решительно предпочла его былым кумирам, зацитировав до полной расхожести: Довлатов идеально годился для тех времен, когда наша культура старательно стала осваивать опыт массовости, доступности. Впрочем, точнее всех Довлатова охарактеризовал именно Ефимов — и сделал это прижизненно и лично: «Всю жизнь Вы использовали литературу как ширму, как способ казаться. Вы преуспели в этом. Вы достигли уровня Чехонте, Саши Черного, Пантелеймона Романова. Но Вас не устраивает остаться до конца дней “верным литературным Русланом”, который гонит колонну одних и тех же персонажей по разным строительно-мемориальным объектам. Ваш “я”, в общем-то, всегда сохраняет достоинство. И потому остается скучноватым (даже если попадает в смешное положение), беспорочным (даже если совершает что-то неблаговидное) и неубедительным».
Думаю, питерский писатель Ефимов мог бы пойти и дальше. Он мог бы в лицо сказать питерскому писателю Довлатову: вы всю жизнь боитесь написать большую прозу с большими страстями, а потому ограничиваетесь тем, что Георгий Иванов назвал «умиротворяющей лаской банальности». Вы пишете банальную прозу, которая находит отклик у банального, среднестатистического читателя. Эта проза по-своему очень хороша. Она изящна, точна, иногда остроумна. Но в ней всегда ощущается роковая вилка между авторскими возможностями и его чисто человеческой неготовностью эти возможности реализовать.
Причина, по которой Довлатов сначала стал главной звездой на постсоветском литературном пространстве, а потом так же быстро вышел из этого статуса и перешел в третий ряд беллетристики, заслуживает анализа в большей степени, чем творчество самого Довлатова.
Обычно мне возражают, что он и сам себя оценивал крайне невысоко, считал себя в лучшем случае беллетристом и обижался, когда его начинали раздувать. Это не так. В его отношении к собственному месту в литературе явно определяются три уровня.
На первом, поверхностном, проза Довлатова очень похожа на литературу. Он оперирует ее приемами, реферирует к довольно широкому слою американской новеллистики, опирается на довольно большой петербургский контекст (прежде всего, на Андрея Битова и Валерия Попова) — словом, выглядит как писатель, встроенный более или менее в петербургский пусть не первый, но все-таки второй ряд.
На втором уровне он начинает говорить: нет, я всегда хотел быть не более чем беллетристом, я никогда не притворялся писателем, у меня нет потенции решать великие задачи. Да и вообще, зачем нужны эти великие задачи? Я лишь стилист, который рассказывает байки о своих знакомых. Но на третьем уровне, глубоко внутри, — это страшно уязвленное писательское самолюбие и жажда пробиться в первый литературный ряд. Это ощущается не только в законной гордости от публикации в популярном еженедельнике «Нью-Йоркер», не только от похвал Курта Воннегута, это сквозит в опубликованной переписке с издателем Игорем Ефимовым, которая потому, видимо, и вызвала такую ненависть у довлатовской семьи и попытку запретить книгу вплоть до изъятия ее из печати, что в этих письмах Довлатов проговаривается о чем-то большем, чем мы привыкли. В письмах своих он помещает себя в достаточно широкий литературный контекст. И надо сказать, что в какой-то момент проза Довлатова действительно стала выглядеть как литература.
Тому были две причины.
Причина первая — то, что вся страна оказалась в ситуации эмиграции, в каковой ситуации байки Довлатова и написаны.
Есть две стратегии поведения в эмиграции. Одна — активное, даже несколько агрессивное инкорпорирование себя в корпус американских жителей, в американскую проблематику, абсорбция. А есть другая стратегия. Это стратегия Брайтона.
С полным сознанием довлатовских заслуг надо сказать, что Довлатов нанес Брайтон на карту мировой литературы. Другое дело, что Брайтон — не фолкнеровская Йокнапатофа, не того масштаба и не тех страстей территория. В отличие от американских русских, то есть от абсорбированных людей, которые вписались в литературу, которые пытаются или в литературе, или в кино что-то делать, которые влились в айтишные стройные ряды, Брайтон — замкнутая, мало эволюционирующая конгломерация, которая и не рассчитывает на то, чтобы жить большими страстями. Это литература эмигрантская. Это становится очевидно, если сравнить, к примеру, литературу Владимира Набокова или даже литературу Бориса Поплавского, поэта и прозаика первой волны эмиграции, которые пытались быть европейцами, с литературой тех, кто бесконечно живет соками земли русской, с литературой, например, Ивана Шмелёва, который за всю свою жизнь ни одной сколько-нибудь сияющей строчки не написал, а писал довольно скучные, хотя и по-своему трогательные ностальгические повествования типа «Богомолье» (1931) или «Лето Господне» (1933–1948). Бунин, при всей своей неприязни к литературе европейской, при демонстративном непонимании Пруста, писал все-таки литературу европейского модерна, за что Нобелевскую премию и получил. Василий Яновский, при всем своем таланте, или Леонид Зуров Нобелевской не получили бы никогда, да и в первый ряд литературы их не больно-то пускали.
Тем не менее эмиграция заслуживает своего летописца. Нужно только понимать, что эмигрантские страсти — это в лучшем случае страстишки, а масштаб русской литературы скорчился в эмиграции до масштаба одного сравнительно небольшого нью-йоркского района. Мало того что это тусовка, живущая прошлым, это ещё и достаточно интенсивное вырождение: вырождение местных страстей, которые превращаются в тамошние склоки; вырождение местной литературы, которая превращается в тамошние байки. Ведь эмиграция — это, как справедливо заметила Мария Васильевна Розанова, это «капля крови нации, взятая на анализ». Но капля не есть все кровообращение, и масштабы всего в этой капле очень сильно скукоживаются. Когда Довлатов сделался главным певцом Брайтона, у него стали появляться такие вещи, как «Иностранка» (1986). Это уже полное вырождение, это уже обидно читать, потому что это даже не беллетристика, это паралитература с ее абсолютным торжеством штампа, с ее шуточками, достойными брайтонской газеты или брайтонского анекдота, с ее одноплановыми и плоскими персонажами.
Но еще до брайтонской эмиграции Довлатов стал певцом внутренней эмиграции, что особенно заметно в «Заповеднике» (первый вариант — 1976–1977). Внутренняя эмиграция — состояние в некотором смысле почетное, но мелкое. Оно не предполагает великих страстей, потому что это тоже жизнь в гетто, это тоже жизнь в довольно замкнутом, довольно склочном, довольно локальном пространстве, которое вынужденно переводит все великие страсти в бурю «в капле крови», или в капле воды, или в стакане воды, как угодно. И это так потому отчасти, что у Довлатова с самого начала была установка именно на маргинальность. Он отлично понимал, что на великую литературу его способности не тянут никоим образом. Это становится особенно очевидным, если мы почитаем то, что он сам не хотел перепечатывать, то, например, что входит в сборник «Марш одиноких» (1983).
Сергей Довлатов и его книга «Компромисс», фото Нины Аловерт
Место Довлатова на литературной карте Ленинграда было при его жизни довольно скромным именно потому, что тогда, в 1970–1980-е годы, все знали писателей, современником которых он был. Это в первую очередь Андрей Битов, который уехал в Москву только для того, чтобы его «ленинградство» стало более очевидным. Это Валерий Попов, который был в этом скрытом чемпионате непризнанным «чемпионом», отчасти противопоставленным. Но насколько Битов всю жизнь старался быть умным (знаменита фраза Александра Житинского: «На второй странице Битова мне всегда хочется сказать: “Андрей, ты умный. Достаточно. Дальше уже можно по-человечески!”»), настолько Попов, при явном своем интеллекте, при своих модернистских корнях, при своем отталкивании отчасти от Бунина, отчасти от Хармса, старался казаться простаком. Но при этом такие книги Попова, как повесть «Поиски корня» из сборника «Южнее, чем прежде» (1969), рассказы «Ювобль», «Две поездки в Москву», все тогдашние его сочинения, вплоть до самых невинных, выдавали очень серьезный уровень.
Ленинград — это наш остров модерна. Питерская проза являла собой некий заповедник авангардной фантастики — и не только благодаря легендарному семинару Бориса Стругацкого, но главным образом благодаря гоголевской традиции. Петербург всегда был городом-призраком, Андрей Белый закрепил этот статус, написав о городе-призраке роман-призрак, и поэтому даже реалистические вполне себе авторы, такие как Вера Панова, автоматически немного сдвигались в мистику. Среди бешеного буйства фантазии Александра Житинского, Нины Катерли, младшего поколения — того же Вячеслава Рыбакова — проза Довлатова терялась, потому что он не выдумщик, устраивать читателю праздник свободной фантазии он не может по определению. На фоне таких петербургских сатириков, как Владимир Марамзин, например, он тоже выглядел двусмысленно: не было в нем той кипящей желчи, которая в этом подпольном городе в лучших традициях Достоевского так заметна. На фоне таких безумцев, как бы реалистов, а как бы и не реалистов, таких шизофреников, мечтателей, маргиналов, как Рид Грачев (Вите), он вообще терялся, потому что никакого безумия в довлатовских текстах нет. Это именно бледная копия ленинградской литературы, которая в ту пору существовала.
Но в 1990-е годы этот контекст совершенно утратился. Всех, кто тогда не уехал, перестали знать — их сочли конформистами. У многих тогдашняя литературная ситуация вызвала настоящий шок. Писатели с особенно хорошим вкусом, такие как Житинский, например, просто ушли из литературы, написав свой лучший роман «Потерянный дом, или Разговоры с милордом», — великую книгу, последний — и главный — советский роман. Он вышел в 1987 году, никакой бомбой, к сожалению, не оказался, хотя был прочитан и стал культовой книгой для узкого слоя интеллектуалов. И Житинский на двадцать лет замолчал, пока не вернулся с блестящей повестью «Спросите ваши души» (2005). Эти двадцать лет он занимался чем угодно: он занимался интернетом, писал «Записки рок-дилетанта» в журнале «Аврора», основывал ЛИТО имени Лоренса Стерна... Но литературы не было, потому что под ногами не было почвы. Как только почва появилась, Житинский написал «Государя всея Сети» (2007) и другой вариант или продолжение «Лестницы», тоже блестящее совершенно, — «Плывун» (2011).
С Поповым случилась еще более печальная история. Писатель элитарный, писатель, чьими цитатами обменивались знатоки, абсолютный по сути дела классик в то время, руководитель Союза писателей Санкт-Петербурга, вынужден был писать какие-то вещи на потребу дня и в авоськах растаскивать их в новые кооперативные издательства. Вынужден был написать «Будни гарема» (1994), роман, в котором яркая, чудовищная по откровенности пародия на гламурное чтиво была принята за это самое гламурное чтиво. И пока Попов не вернулся к себе, пока не начал писать полные отчаяния, совершенно черные вещи, такие как «Грибники ходят с ножами» (1998), или «Третье дыхание» (2004), или «Комар живет, пока поет» (2006), Попова тоже не было. Не было этой прозы.
Нина Катерли вся ушла в перестроечную публицистику, и были абсолютно забыты ее гениальные ранние сказки «Окно», «Чудовище», «Коллекция доктора Эмиля», «Зелье», «Бермудский треугольник» — великие тексты, на которых все читатели «Невы» выросли, которые детям своим пересказывали. И попробуйте сравнить их с тем социальным реализмом, который вдруг хлынул из этого автора в 1990-е годы. Это было очень хорошо написано, но не имело никакого отношения к прежней литературе.
И вот когда литература переживала полную катастрофу, тогда в нее и ворвался бывший самиздат, ворвалась эмигрантская проза и заняла первенствующие позиции, потому что в эмиграции более или менее оказалась вся страна. Довлатов стал не только главным прозаиком русской эмиграции, он стал главным прозаиком России, у которой почва уехала из-под ног. Все население России почувствовало в 1990-е годы, что страну у них вышибли из-под ног, как табуретку.
Удивительным образом довлатовская проза в этот момент оказалась утешительной, и эту утешительную функцию нельзя у нее отнять. Ибо в 1990-е годы многие истины, традиционные для русской литературы, были поколеблены. Мы привыкли к тому, что литература — это последние вопросы и большие страсти. Но мы привыкли и к тому, что главная цель человека — это стать сверхчеловеком; что люди живут для труда, а не трудятся для прокорма; что у нас есть великие цели и что наша страна самая интересная в мире. И тут вдруг оказалось, что на первый план вышли ценности жизни обывателя. Ведь в том-то и дело, что литература Довлатова рассчитана сплошь и рядом на начитанного в рамках шестидесятнической парадигмы, умеренно культурного в рамках французской «новой волны», умеренно продвинутого в рамках журнала «Чешское фото» советского обывателя.
Я прекрасно помню, как в середине 1990-х годов закрывались серьезные журналы и открывались гламурные, как идеологи «Коммерсанта» говорили, что читатель хочет читать про красивую «вызнь», а про внутренние проблемы страны не интересно никому. Вот именно тогда, во второй половине 1990-х, все базовые ценности русского общества были скомпрометированы. Американский философ и политолог Ёсихиро Фрэнсис Фукуяма провозгласил конец истории, а мы провозгласили обывателя ее венцом. Ну в самом деле, зачем борцы? Давайте есть, давайте, наконец, жить, давайте ездить за границу. И на этом фоне довлатовская проза как нельзя лучше пришлась ко двору, потому что в довлатовской прозе нет трагедии, а есть мелкие неприятности, нет самоубийства, а есть похмелье.
Русский алкоголизм, конечно, миф национальный. У нас этот национальный миф привел к появлению одного поистине великого текста. Но «Москва — Петушки» — трагическая поэма, поэма самоуничтожения. А герой Довлатова все время пьет, но никогда не спивается; герой Довлатова уходит в запой, но продолжает при этом помнить о семье и карьере. И вот в этом главная разница между прозой Довлатова и великой прозой, и даже большой прозой. Довлатов — это состояние похмелья, состояние очень печальное, трезвое, горько ироническое, тяжелое, но немножечко стыдное и, в общем, жалкое. Главное же, что это состояние не приводит к настоящему катарсису.
Проза Довлатова — это проза полустрастей. Я не призываю сравнивать его с великими образцами. Но вот вы читаете сначала Варлама Шаламова, а потом довлатовскую «Зону». «Зона: записки надзирателя» (1982) — это именно милое чтение, хотя и милое чтение имеет все права на существование. А какая трогательная повесть «Филиал» (1989), какая прелестная там Тася! Пусть она и списана портретно с Аси Пекуровской, но даже эта портретность очень мила. А какие замечательные образы и какие прелестные шутки есть в «Заповеднике»! Правда, говорить, что шутки Довлатова ушли в народ, было бы неправильно, они в народ не ушли, а вернулись, потому что оттуда же и были взяты. И очень многие его байки — это хорошо литературно обработанные анекдоты. Иногда ухудшенные, потому что в жизни они были резче и обаятельнее.
Все это, повторю, имеет право быть. И может быть, даже должно быть. Беда только в том, когда это начинает возводиться в перл творения.
И вот вдруг это кончилось. И самое интересное, почему это кончилось.
Во-первых, страна вышла из состояния эмиграции. Вот это очень странный феномен. Кстати, и эмиграция тоже вышла из этого состояния — потому что таких больших гетто уже не бывает. Потому что миграция стала колоссальной, стала многомиллионной. Когда же миграция принимает такие масштабы — то есть страна, в сущности, разъезжается, — Брайтон перестает быть Брайтоном. Брайтон становится везде, Брайтон становится частью многонациональной Америки. Эмиграция перестала быть феноменом. Она стала бытом. И на этом фоне в большой глобальной России Довлатов уже совершенно не котируется. На этом фоне главной литературой, хорошо это или плохо, стала литература переводная. Какая-нибудь «Маленькая жизнь» Ханья Янагихара (2015), на мой взгляд, довольно посредственный роман, какой-нибудь британский детектив или серьезные книги вроде романа «Поправки» Джонатана Франзена (2001) становятся главной темой обсуждения. На этом фоне обсуждать Довлатова примерно то же, что по двадцать пятому разу пересматривать «Старые песни о главном».
И вторая причина, по которой Довлатов перестал быть актуален. Он писал о страстишках, а в России начались страсти.
Когда-то, давным-давно, я поставил себе вопрос, посмотрев фильм Юрия Кары «Завтра была война» (1987) по повести Бориса Васильева: почему поколение, выросшее при Сталине, поколение, выросшее в условиях террора, оказалось первоклассным, а поколение, выросшее в 1960-е, при свободе, оказалось гнилым? Ответ пришел только через двадцать лет: потому что террор был настоящий, а свобода — половинчатая, кое-какая. На формирование поколения влияет не вектор, а масштаб. В сегодняшней России правит абсурд, да, но это абсурд качественный, первоклассный, ножа не всунешь. Это абсурд такой чистоты образцовой (Хармс это называл «чистотой порядка»), что при нем формируются великие поколения, а не половинчатые люди. И в сегодняшнем российском абсурде (ужасном, что говорить) живут настоящие страсти.
Какие в этих обстоятельствах могут быть довлатовские тексты?! Ну перечитайте ту же историю его отношений с Тасей. В этой истории всё половинчато, всё ненадежно, и всё, из-за чего герой сходил с ума, всё, из-за чего он загремел в армию, было обычным советским анекдотом, который для него представлял определенную ценность, а для современного читателя уже никакой.
Другое дело, что литература о нынешнем состоянии России еще не написана. Для этого нужен классический, серьезный абсурдист. Эту литературу надо писать пером Ионеско, пером Беккета, Кафки, если угодно, пером Петрушевской — ее последние рассказы и пьесы тому свидетельство (например, «Балкон ку-ку», 2016). Но писать это средствами реализма невозможно. Мы только-только начинаем разбираться с своим травматическим опытом.
И еще одна довольно забавная вещь, но и трагическая в каком-то смысле. Проза Довлатова — это проза советского интеллигента. А тут вдруг оказалось, что Россия, когда вернулась к себе, советскую интеллигенцию съела. Ее больше нет. И то состояние, к которому Россия вернулась (состояние мрачное, во многих отношениях бесперспективное), — это состояние, в котором довлатовскому герою просто нет места. Скажу вам больше: нет места и обывателю, потому что отсидеться вне истории уже не получится.
Ценность довлатовской прозы во многом (и это скажут все) в двух вещах. Первое — в ее стилистике: это знаменитое довлатовское правило никогда не начинать в одной фразе слово с одной и той же буквы. В чем смысл этого правила, не понимаю. Даже Флобер, уж на что был пурист, иногда начинает с одной и той же буквы — и в оригинале, и в переводе это есть. И ничего. Как-то Флобером остался.
Вторая примета довлатовской прозы — ее милосердие. Довлатов снисходителен, Довлатов, скажут нам, многого не требует. Это не так, конечно. Довлатов требует с человека очень многого, просто он этого многого не получает никогда, и он уже привык. Поэтому доминирующей эмоцией его прозы, как совершенно правильно заметил Ефимов, стало раздражение, впрочем, никогда не дорастающее до ненависти. Проблема этого раздражения в том, что оно не может получить никакого разрешения. Герой Довлатова не бунтарь. Он пойдет и напьется, он пойдет и расскажет анекдот. А эти формы протеста изжили себя — литература, хороша она или плоха, но требует страстей. Милосердием, а на самом деле снисхождением она никогда не обходится. Температура литературы не может быть 36’6, она должна быть как минимум за 37. Это всегда состояние возбуждения, страсти, если неудовлетворенности, то глобальной, переходящей в ненависть.
Вот возводят Довлатова к Чехову. Но Чехов —это ненависть, это ледяное презрение. И в абсурде Чехова рядом с этой мелкой обывательской шелупонью по контрасту установлен мощный источник света, огромная авторская личность, которая бесится, которая ненавидит, которая позволяет себе говорить то, что говорить не принято. Помните фразу героя из «Дома с мезонином»: «Дело не в оптимизме или пессимизме, а в том, что у девяноста девяти из ста нет ума». Проза же Довлатова во многом держалась на авторском уверении: «Я такой же, как вы, я один из вас». В литературе эта стратегия не работает. Есть писатель, и он обязан быть другим. Если мы не увидим в нем пророка, то и зачем он нам нужен. Русская литература настаивает на сверхчеловеческом писательском статусе. Если этого нет, извини, ты будешь всегда проходить по разряду Боборыкина.
Но Довлатов соблазнил многих слабых сих, и появился огромный поток литературы, осваивавший опыт баек. Это оказалось сравнительно легко. Однако байка — жанр самоубийственный, и прежде всего потому, что не поднимает человека над человеком. Человек выходит из книги ровно таким же, каким в нее вошел.
В наше время, при всей его мерзопакостности, обнаружилась ничтожность частной жизни. Наконец, кажется, мы дожили до времен, когда эта грязь из-под ногтей, эта частная жизнь перестала иметь какую-либо цену, потому что все это легко оказалось отнять. И, может быть, поэтому самый позитивный факт нашего времени — тот факт, что Сергей Довлатов переместился в положенный ему средний ряд. К большому, конечно, сожалению, потому что от природы был он человеком одаренным. Но если бы каждый из нас позволял себе дорастать до собственного масштаба! Как сказал в повести «Девушка у обрыва» (1963) один их старших современников Довлатова, писатель гораздо более высокого класса, Вадим Сергеевич Шефнер, царство ему небесное:
Один человек... решил подняться на вершину горы, а другой — стать на болотную кочку. Человек, не дошедший до вершины горы, поднимется все-таки выше того, кто стоит на болотной кочке.
Когда-то один из русских классиков писал : "Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые это мразь, вторые - ворованный воздух".
Если принять это утверждение за аксиому, то все творчество Сергея Довлатова окажется между мразью и ворованным воздухом. Чего больше? "Он пил как лошадь и нарывался на истории... Он портил перо х...ней в газетах" - злобно пишет о нем Михаил Веллер. И продолжает, говоря уже об американском периоде: "И вот теперь он в Штатах, все его книги опубликованы. Но там это... никому он там не нужен".
Такое отношение к Довлатову достаточно широко распространено "Я усомнился и стал читать Довлатова и пришел к выводу, что такую прозу можно писать погонными километрами". Или в другом месте "Хочешь писать - сиди пиши. Хочешь печататься - расшибайся в ле пешку и печатайся. А вот если кто хочет именно быть писателем - то есть выступать перед читателями, не ходить на службу, захаживать в редакции на чай и коньяк, ездить по миру, вести беседы в домах творчества... - провались он пропадом... Ущемленное самолюбие и знак причастности к литературному процессу. Пар в свисток - сублимация... Примерно такой оценкой творчества Довлатова я поделился с хорошо знавшим его Лурье. И открыл в нем радостного единомышленника".
Еще один из наставников Довлатова И. Меттер добавляет: "Я порой мог судить о его литераторской морали, он ею, к сожалению, пренебрегал". Еще один ленинградский мэтр Давид Дар прямо-таки наводнил Ленинград призывами хорошенько избить Довлатова.
В чем дело? Почему столько жестких оценок от людей, вспоивших и вскормивших писателя, от таких же фрондерствующих, эмигрирующих? Злобная полемика сопровождала его повсюду. В Америке Седых, один из столпов эмиграции, главный редактор "Нового русского слова" назвал его публично "лагерным вертухаем". А уж молва разнесла слух, что служа в конвойных войсках надзирателем, Сергей Довлатов лично избивал Александра Солженицына.
Конечно, одной из главных причин постоянной полемики является сама форма довлатовских повествований. Этакая псевдодокументаль ность, приблизительная вспоминательность, когда в свои шальные рас сказы он вставлял абсолютно подлинные имена. Даже скандальный ка таевский мовизм "Алмазного венца" был прикрыт псевдонимами. Вер-тухай Довлатов поступал с писательскими знаменитостями проще, также, как с зэками в лагере в его "Зоне", расположенной в республике Коми. О том же Веллере: "Что делается с сов. литературой? У нас тут прогремел некий М. Веллер. Я купил его книгу, начал читать и на первых трех страницах обнаружил: " Он пах духами" (вместо "пахнул"), "продляет" (вместо "продлевает" ). Что это значит?".
Когда Василь Быков подписал письмо против Солженицына, Довлатов предположил: "Может быть, он хочет выпустить свой четырехтомник?" Работая в пушкинском заповеднике, он без злобы, но достаточно цинично высмеивал выдумки Гейченко. Когда вышел "Заповедник" Довлатова, старожилы обидчиво переживали, встречая себя на страницах повести.
Ленинградский журнал "Костер" замирал, слушая по "Свободе" очередной рассказ Довлатова о своей работе в "Костре". Кого-то потом таскали на ковер в обком и КГБ, кто-то, изображенный стукачом, потрясал кулаками в интеллигентских компаниях... "Он в своей прозе приписывал мне чужие каламбуры". (С.Вольф) "Я в самом деле один из персонажей этой... книги. И как персонажу мне "неуютно"(А.Найман)...
Он не стеснялся ошибаться, а может быть, даже делал это преднамеренно. Он как бы сознательно спутал все жанры: мемуары, новеллу, эссе, анекдот. По сути, конечно, это был аморальный прием. Откуда эта сниженность критериев ?
Василий Шукшин писал: "Самое мелкое, что может быть, это рассказ-анекдот" .
Довлатов в центр таких анекдотов ставил людей из своего круга. Он как бы бил по своим - по всей интеллигентско-диссидентствующей братии. На его булавки нанизывались Приставкин и Битов, Горбовский и Евтушенко, Наум Коржавин и Лимонов. Этакий "новый журнализм". Может быть, единственное, что изобрела третья эмиграция, "Новый журнализм" - Эдуарда Лимонова, Валентина Пруссакова, Александра Глезера, в чем-то Саши Соколова, Александра Зиновьева, позднего Виктора Некрасова, и, конечно же, самого Сергея Довлатова. Принципы поэзии, перенесенные в прозу. Герой Лимонова - Эдуард Лимонов. Герой Довлатова - Сергей Довлатов. "Я и все вокруг меня" . В пьяном бреду, в постели, на симпозиуме, в драке. Все знакомое вываливается на читателя. "Нон фикшен" - документальная проза, где в центре сам автор.
А если автор любит или приучен всей советской своей жизнью - привирать, напустить лжи и туману?
"Так вот, я рассказчик, который хотел бы стать писателем". Но ненадежного рассказчика не печатают. Что делать? Возненавидеть окружающих, а самому найти возможность печататься.
"Приставкина читать не буду. Я их не читаю уже лет двенадцать. Не думаю, что за это время они превратились в Шекспиров".
Самый главный парадокс анекдотической прозы Довлатова в том, что изначально, с первых шагов, находясь в окружении либе-ральствующей интеллигенции, и совершенно не зная почвеннического направления современной русской культуры, весь свой сарказм, весь наработанный цинизм, всю конвойскую беспощадность он вымещает на этом окружении. Этим он на самом деле похож на Чехова, беспощадно высмеивающего беспомощных и вялых дядей Ваней, трех сестер и прочих обитателей вишневых садов. Только у Довла-това эпоха другая, и интеллигентность не та... Русский почвенный мир ему незнаком. Ему как бы внушили, что это - чужой мир. Ему как бы внушили, что в основе деревенской прозы "безнадежное, унылое, назойливое чувство. Худосочный и нудный мотив: "Где ты, Русь?! Куда все подевалось?!" Но вот Довлатов незадолго до отъезда из России, уже состоявшимся в эмигрантских кругах писателем, "решил, наконец, выяснить что это за деревенская проза? Обзавестись своего рода путеводителем... раскрыл серый томик Виктора Ли-хоносова"...И что же? Конечно, мироощущения своего кланово упакованный писатель уже изменить не мог. Конечно, плач по деревне и "целомудренная стыдливость чувств" ему остались чужды, но удивительно, как этот законченный циник высоко оценил художественный дар Виктора Лихоносова. "Хороший писатель. 'Талантливый, яркий, пластичный. Живую речь воспроизводит замечательно."
Такого комплимента от Довлатова не дождались ни Битов, ни Аксенов. Разве что его единственный кумир Иосиф Бродский и Виктор Некрасов, к которому Довлатов относился с большой нежностью и теплотой, дождались от него столь высоких оценок. Довлатов аж сам себе поразился: "Услышал бы Толстой подобный комплимент"' Может быть, он срывал злость на своих либеральных сотоварищах, видя их и свою постоянную циничную двойственность, постоянное переодевание идеологических одежд? Он ненавидел перевертышей. Поэтому он ненавидел и себя. Поэтому он и опустился на дно цинизма и плебейства, видя там большую чистоту и истинность своего земного существования, чем во всей сволочной кривляющейся интеллигенции.
Дальше: http://www.pereplet.ru/text/bond1.html
Хороший писатель, есть у него стержень, честь, опять же патриот, что похвально, но не сильно интеллектуальный. Прочитал у него вроде всё около 8 лет назад. Что помню:
Компромисс. Что-то типа его мемуаров о работе в эстонской газете. Довольно стандартный антисоветский сборник рассказов. Не скажу, что советовал бы. Там ещё, насколько помню, между рассказами не особо интересные зарисовки его Нью-Йорской жизни или что-то типа, могу ошибаться.
Зона. Добротная вещь, много ярких моментов, где-то грустных, где-то уморительных (типа зековского театра с традиционно картавым Лениным). Читать можно.
Заповедник. Тоже очень яркое, колоритное произведение. С лично мне очень близкими моральными терзаниями, что Довлатов не хотел уезжать в Мурику. Рекомендую.
Наши. Тоже сборник рассказов про родственников Довлатова. Качество разное, но рассказ про его армянского деда и АБАНАМАТ строго рекомендуемо к прочтению.
Иностранка, Чемодан. Ну эмигрантская проза ебаная. Средне. Не рекомендую.
мимо читал всё
Нахуя пересказывать своими словами то, что другие уже сформулировали четко и внятно?
>Нет, Довлатов местами прекрасен в своем остроумии и умении обращаться со словами, однако... Я какое-то время помучился, пытаясь выразать, что же конкретно мне «недодали», а потом зашел на лурк и оказалось, что за меня уже все сказали Дмитрий Быков (которого я почему-то подсознательно ненавижу, а потому, почти не читаю) с Эдуардом Лимоновым.
Это анекдот, растянутый на 70 страниц, или сколько их там.
>>695337
У вас вкуса что ли нет, я не пойму? Или бати, может нет, который бы тебе истории пьяного быдла про армейку травил? Вот тебе, на уровне Довлатова шедевр: https://youtu.be/n5aFwJ7DaIY
А ты не можешь предположить, что подобные рассказы анону выше могут просто-напросто нравиться? Вот просто так, без всяких претензий на высокий вкус и элитизм? Просто резонируют где-то там, в глубине души? Не для этого ли мы книги читаем, чтобы получить отклик в самом себе? Нахуй ты сразу сноба здесь включаешь?
>Сегодня тебе нравится Гендель. А завтра – ни за какие ковриги... Кого за это пиздить – Генделя? Не надо никого за это пиздить. Это вроде как отражение внутреннего твоего развития. Прогресс, регресс или вообще деградация. И оттого перестает тебе нравиться виртуоз Гендель. И глыба Толстой. И пронзительный Левитан. А начинает тебе нравиться дурь Рахманинова, ехидство Достоевского и еблан Пиросманашвили. Это они в иерархиях своих – на разных полках, в разных купе и разной значимости. Это культуроведы им рейтинги раздают. А внутри у меня они так вот и обитают... Либо нравятся. Либо нет.
Это другой алкаш-хроник написал. Но написал так, как никто из вас, претенциозных хуеплетов, в жизни не напишет.
>у вас своих мыслей нет что ли?
Когда такое адово жжение меж полукружий афедроновых - какие еще "свои мысли"? Только и остается, что кидать тухлую пасту "авторитетов", а в промежутках между сеансами пастометания катать истерику, постепенно теряя остатки человеческого облика.
>Действительно, нахуя иметь свое личное мнение, если приятнее и удобнее апеллировать к авторитету?
Тебе лет сколько, мамкин борец с авторитетами? То, что чье-то личное мнение может совпадать с личным мнением другого, более известного человека, для тебя до сих пор удивительно и непонятно?
Похоже на то.
>>695407
Я не борюсь с авторитетами, мудило ты тупоголовое. Я их люблю и уважаю, именно поэтому я их до ебеней матери прочел и сумел составить свое, личное мнение о многих вещах. Оно было выработано, обдумано, не раз-не два поставлено под сомнение. Оно было сделано. Мной. Самим. Для себя.
Мне есть, что сказать людям. А тебе есть, чучелко с говнопастами?
Ну все, пошел самогипноз любителей жалистных рассказиков про неидеальных людей в неидеальном мире. "Это не мы посредственности, любящие накатить и пожалеть себя, это вам бомбит так, что вы человеческий облик теряете".
И сам Сирожа был самовлюбленным мудаком, обсиравшим окружащих, и фанатье его обиженное такое же. Сорта говна.
Тут не только они, тут додиков разных мастей корежит - и условно "либеральной", и "патриотической", и сторонников "высокого искусства". Никто не ушел не обиженным. Не раз уже такую реакцию на Довлатова наблюдаю. Вот и опять >>695407 началось.
Надо же, как ты заговорил. То есть, когда ТЫ в неугодных ТЕБЕ тредах гринтекстом пердишь, сойбоев ловишь и егорок детектируешь вместо того, чтобы мимо пройти, то тебе норм. А когда кто-то другой пару неприятных тебе паст вбросил и продолжает высказывать неприятное тебе мнение, то ты сразу о вайпе заныл. Какое же ты двуличное говно, пиздец.
Я ожидал услышать (прочесть) иной ответ. И впервые ощутил к нему нотку печальной любви. Я был тогда стопроцентно согласен с такой самооценкой. А сейчас согласен чуть больше – в сторону увеличения. Мне это понравилось до чрезвычайности.
Я хранил эту любовь года два. Особенно она увеличилась, когда Довлатов уже ушел… Пока однажды зимой не позвонил из Ленинграда приятель с радостной новостью:
– Здорово. Как живешь?
– Ага. Сегодня я тоже подстригал мои розы.
– Тут, значит, выходит у нас такая многотиражка, «Петербургский литератор».
– Слыхал. Так что?
– Вот тут у меня последний номер… Не видел?
– Откуда.
– Весь посвящен Довлатову. Разные там его письма, воспоминания о нем и прочая муть.
– Ну.
– Про тебя тут тоже есть.
– Забавно. Польщен. В связи с чем, собственно?
– Хочешь послушать? Сейчас… Вот: «Что делается с сов. литературой? У нас тут прогремел некий М. Веллер из Таллинна, бывший ленинградец. Я купил его книгу, начал читать и на первых трех страницах обнаружил: „Он пах духами“ (вместо „пахнул“), „продляет“ (вместо „продлевает“), „Трубка, коя в лавке стоит 30 рублей, и так далее“ (вместо „коия“, а еще лучше – „которая“), „снизошел со своего Олимпа“ (вместо „снизошел до“). Что это значит? Куда ты смотришь?.. = Ваш С. Довлатов».
– Что скажешь? – спросил приятель.
– Экая скотина был покойник, – сказал я.
– Письма к Арьеву.
– Лучше бы он купил себе словарь.
– А зачем? Так интереснее. Да послушай соседний абзац:
«Посылаю тебе две копии – во-первых, из хвастовства, а во-вторых (я как-то отвлекся и ушел в сторону) – как материал для твоей обо мне заметки, коя меня заранее радует…» Вот тебе твоя коя трубка и его коя заметка. Вы вообще знакомы были? Ты ему что, чем-то насолил?
К тому времени господин Мольер имел полную возможность убедиться, что слава выглядит совсем не так, как ее обычно себе представляют, а выражается преимущественно в безудержной ругани на всех углах.
– Насолил… – сказал я, скрывая огорчение. – Первым напечатал в «Радуге».
– А. Так тогда понятно, что ж ты хочешь. Ни одно доброе дело не бывает безнаказанным. Про «Радугу» тут тоже есть… в соседнем письме:
«У меня есть ощущение, и даже уверенность, что в СССР скоро начнут печатать эмигрантов… – так, – Я ждал 25 лет, готов ждать еще… – Вот: – Но если да, то возникают (уже возникли, например, в таллиннской „Радуге“) проблемы». Что за проблемы-то?
– Правописание слова «гондон», – сказал я. – Интересно, там даты нет на письме?
– Про «Радугу» – 2-е декабря 88-го года.
– Ощущение и уверенность у него возникли после моего звонка, что мы его в первом номере печатаем.
– Информация – основа интуиции.
– А про трубку?
– Минутку… 13-е мая 89-го.
– Покупатель. Книгу он купил. Библиофил. Эту книгу я ему сам послал.
– Поздравляю, – сказал приятель. – На хрена?
– Да вместе с журналами, где были его рассказы.
– А вот меньше надо выпендриваться и раздаривать свои книги. Он ведь хотел получить напечатанными свои рассказы, а вовсе не твои.
Подобный неожиданный привет из другого измерения может на полчаса подорвать веру в людей, если у кого есть вера в людей. Я вытащил с полки «Не только Бродского» и прочитал: «Михаилу Веллеру с уважением и благодарностью. С. Довлатов. 2/5/89. Нью-Йорк».
Летом в Ленинграде я позвонил Арьеву. Мы не были знакомы. Таким образом, нас познакомил Довлатов. Не могу сказать, с какой целью я звонил. Тем более этого понять не мог Арьев.
– Вы хотите напечатать опровержение? – спросил он.
У меня все-таки хватило ума ответить:
– Упаси меня Боже дискутировать с умершим. Просто я вижу сомнительную ему услугу в публикации этого письма.
– Понимаете, у него иногда было довольно своеобразное чувство юмора, – объяснил Арьев мягко. – Здесь содержится такая некая ирония.
– Я попытаюсь понять, – пообещал я. Ирония – оно конешно.
Бля, товарищ, ну как тебе сказать. На мой взгляд, очень сильно переоцененный автор, с него, как правило, угорают люди, которые только входят в литературу. То есть это эдакий "модный писатель", который "подходит не всем". На деле - довольно уныло, как по мне. Пару лет назад "Чемодан" из каждого утюга пер. У меня знатно горел пердак, несмотря на то, что я являюсь любителем русской литературы современности. Все как-то разом бросились снимать про него кино, что-то там придумывать, насколько он был пиздатый. Ну хз, сомнительно все это
Так вот судя по комментам очень многие считают его лучшим писателем его поколения.
Но как по мне вот эта гонзо-литература это же очень низкий жанр. Сюжетов нет, персонажей нет. Один сплошной автор и его очень куцые переживания.
То есть был Гоголь, Толстой, Чехов, Булгаков. Потом всякая патриотическая литература, соцреализм и Солженицын с другой стороны. А в конце совка лучшее это истории про "выпили с одной дурой".
Если в середине 80ых это было лучшее из русской литературы, то с поколением интелегенции кому сейчас за 50 все ещё хуже чем я думал.
Вот это нихуя себе ты его уделал! Красавчик ваще! Научишь, как стать таким же крутым, как ты?
школьник плиз. на такие ошибки и школьные они или нет - обращают только как раз школьники.
тем более в таком тупом слове, лично я работаю на многих языках и часто пишу слова иначе даже на английском используя франкофонство или наоборот анлицизмы в немецком и снова наоборот. Писать интеллегенция абсолютно нормально и даже правильно, intellego сконяется именно так и слово интеллект ты пишешь именно так. Более того, в связи с работой со старыми источниками часто использую дореволюционную орфографию, более того зная даже письмо времен новгородских и псковских граффити без труда использую и более архаичные формы слов.
и знаешь - никаких проблем нет в принципе и никогда не встречалось по жизни. хотя я кручусь в довольно высоких кругах академических международных
и пунктуация - тупейшая хуйня, запятые нужно использовать в лучшем случае в некоторых местах а больше они и не нужны а лучше вообще без них и без больших букв - смысла от них особо нет и это старый стиль кроме того во всех нормальных языках так и подстраиваться под правила советских времен какого-то регионального языка нет смысла.
так что в целом я считаю что писать интелегенцию через е более чем приемлемо и это даже приукрашивает твой язык
мимо посрал тебе в рот малолетка пориджная
Когда я читаю здесь любой мелкобуквенный пост, складывается впечатление, что их автор — такой же в реальной жизни карлан с голосом гнома, и зачастую, из-за отсутствия знаков препинания в его сообщениях, в реальной жизни он также монотонно проговаривает текст гнусавым голоском без какой-либо интонации. При этом, как я заметил, в большинстве случаев мелкобуквенный пост, вне зависимости от его длины, содержит в себе вахтёрский тон, отчего всё содержимое сообщения сводится к банальному "мамашу твою ебал" или "проверил тебе за щеку" — следовательно, Комплекс Наполеона у пациента налицо. Ещё одним неотличимым атрибутом у интернет-карлана является эдакой эффект "заедания букв" — когда любое написанное слово не пишется полностью со всеми буквами, либо же на ходу коверкается, используя принцип написания "пишу так, как говорю", что говорит нам о реальной схожести автора с ДЦПшниками, каждое своё слово проговаривающие с небольшиим трудностями и паузами между ними. Исходя из этого, любой написанный здесь мелкобуквенный текст с явными грамматическими ошибками, априори не имеет никакого веса в личностном мнении, и лишь перманентно заслуживает живительную уринотерапию с последующим вымыванием рта хозяйственным мылом. Мелкобуква не человек, гоните его, насмехайтесь над ним.
Ну не знаю конечно. А большинство почитателей Довлатова знает? Я прочитал не так много художки за свою жизнь. Если исключить фантастику и детскую литературу, то будет книг 50-70.
Большинство более менее читающих читало где-то так же. И историю литературы не изучало.
Ну теперь просвети меня, что такого я упустил, чтобы не понять крутость Довлатова. Напиши в паре абзацев. Может я правда ошибаюсь.
По моему мнению это литература уровня Буковски. Только Буковски честно признавался, что он неумен и пишет в низком жанре. И его читатели тоже так воспринимают. А Довлатов делал тоже самое и разница только в том, что эмигрировал якобы по политическим мотивам. И теперь он ещё и ум и совесть своего поколения.
Хватит со своим "сперва добейся". Если я не семи пядей во лбу и пишу с ошибками это ещё не значит, что я не могу критиковать что-то запрошенное очень определенной группой населения.
>А большинство почитателей Довлатова знает?
Нет конечно.
>>724591
>Я прочитал не так много художки за свою жизнь.
И правильно.
>>724591
>Ну теперь просвети меня, что такого я упустил, чтобы не понять крутость Довлатова. Напиши в паре абзацев. Может я правда ошибаюсь.
Просвещаю: Довлатов не крут. Секрет его популярности ты вообщем-то раскусил - она основана на общей деградации интеллектуальной элиты в 70-80е года(Которые как раз и знали/читали литературу в большинстве своем на уровне Гоголь-Чехов-Булгаков-Солж). Прикол в том, что хорошие писатели и в то время были, но они оказались невостребованны, некоторым повезло - стали типа андреграундом, а некоторым нет - просто не заметили, или заметили, но вскоре забыли, а петросян Довлатов стал "классиком" ибо скандальчики-кухоньки-водочка-эмиграция с тех славных времен милы сердцу интеллигента.
>Максуд Ибрагимбеков
Народный писатель Азербайджана (1998), драматург, сценарист, председатель Национального комитета мира, депутат парламента Азербайджанской республики (1985-2010), почетный сенатор штата Луизиана (США), президент общества «Азербайджан – Россия», Посол мира.
Не слыхивал до сего дня этого имени. С какого произведения рекомендуется начать знакомство.